Казнить нельзя помиловать

Театр «Школа драматического искусства» (ШДИ) называют «бывший театр Васильева». В ШДИ нет единого художественного руководителя, театр состоит из нескольких творческих лабораторий — одну из них и возглавляет Дмитрий Крымов, художник, режиссер, учитель.

Из спектаклей Крымова давно уже собран приличный репертуар, его «Лабораторию» знают и любят во всем мире. Крымов — кумир московской интеллигенции самых разных поколений, его публика — читающая, мыслящая, открытая, свободная от шаблонов и клише, легко ориентирующаяся в исторических и литературных сюжетах.

Забавно наблюдать за залом на крымовских спектаклях: сидят на краешке стульев, открыв рот, — так в цирке смотрят на «распиленную» иллюзионистом женщину. Впрочем, грань между цирком и театром здесь весьма условна, да и распиленные женщины тоже эпатировали публику в спектакле по бунинским «Темным аллеям» — «Катя, Соня, Поля, Галя, Вера, Оля, Таня…» Буквально разрезанная пополам, искалеченная любовью героиня шумно ползала от одних мужских ног к другим, волоча за собой мятый ворох бессмысленно длинного платья и по-собачьи снизу вверх заглядывая в бесстрастные мужские лица. Бунинскую жертву блистательно играла Мария Смольникова, хрупкая, нежная, юная, с хрустальным голоском-колокольчиком и детскими тонкими руками. Еще Смольникова была игрушечным писклявым Лениным в спектакле «Горки 10», таким лысеньким мальчиком-с-пальчиком, капризно дрыгающимся на коленях большой Надежды Константиновны Крупской. Еще Смольникова была длинноносой Машей в вариациях «Трех сестер». Похожая на длинную нескладную птицу с вытаращенными от постоянного удивления глазами, Маша говорила в нос и смешно шевелила длинными, узкими и острыми, как спицы, артритными пальцами. Еще Смольникова была очаровательной Жирафой с огромными нелепыми ногами, разъезжающимися в разные стороны, как у щенка-мутанта («Смерть жирафа»). В спектакле «О-й. Поздняя любовь» Смольникова — единственная профессиональная актриса, остальные участники спектакля — еще студенты, будущие выпускники мастерской Крымова-Каменьковича.

„

Публика перестает себя сдерживать и начинает «бисировать», визжать, вскакивать с мест прямо во время спектакля

«Поздняя любовь» — виртуозный актерский экзерсис, публичный экзамен по мастерству, где тестируются все возможные сценические навыки и дарования: от природного обаяния и харизмы до темперамента, мышечной и интеллектуальной свободы, быстроты и точности реакции, разнообразия актерских фантазий, умения органично существовать в самых немыслимых позах, гримах и костюмах. Ну и еще по мелочам — этюды на память физических действий, способность к имитации, актерские наблюдения, речевые характеристики, сценическое движение (танцы, драки, акробатические номера)… Что-то много получается. Но ужас в том, что они все это умеют! И делают все это без видимых усилий, что приводит публику в состояние абсолютного экстаза, и в какой-то момент она (публика) перестает себя сдерживать и начинает «бисировать», визжать, вскакивать с мест прямо во время спектакля.

Само пространство сцены напоминает небрежные помятые страницы ученической тетради двоечника — с каракулями, наляпанными кляксами, размазанными точками и запятыми (художники — Анна Кострикова и Александр Барменков). Мир, будто созданный воображением героя «Страны невыученных уроков» Вити Перестукина, веселого и бесшабашного фантазера, недоучившегося грамоте и счету. Мир, слегка сдвинутый набок, как школьная фуражка. Только вместо «плотоядной» коровы и половинки землекопа этот мир населен героями пьесы Островского, преображенными вольным, не ведающим норм, чистым детским сознанием.

Старичков играют тети (адвокат Маргаритов — Алина Ходжеванова, купец Дороднов — Вероника Тимофеева), тетенек играют дяди (Фелицата — Евгений Старцев, Лебедкина — Константин Муханов), и только Принц (Николай — Александр Кузнецов) и Принцесса (Людмила — Мария Смольникова) должны быть безупречно прекрасными.

Все персонажи словно шагнули с детских рисунков — фронтальные, с непропорциональными фигурами, «украшенные» кто немыслимой бородой и торчащими в стороны усами, кто звонкой лысиной в обрамлении седых кудряшек, кто черным беззубым ртом с одиноко торчащим клыком, кто надувными ногами и руками. Героя-любовника авторы наградили внешностью девчачьего кумира, вампира Паттинсона из «Сумерек» — бледнолицего, с огромной густой шевелюрой и зловещими красными глазками, придающими ему вид законченного наркомана.

Невезучая в любви героиня, задуманная классиком как женщина невзрачная, но прекрасная душой, должна была обладать каким-то изъяном, объясняющим ее одиночество. Огромные очки с толстыми стеклами, пугающе черные бесформенные брови, живущие своей отдельной кустистой жизнью, и катастрофические «фефекты фикции» превратили кроткую Людочку из пьесы Островского в трогательную перекошенную Аленушку с толстой дурацкой косой на плече.

Аферистку Лебедкину замечательный Константин Муханов (запомните это имя) играет с размахом бенефицианта: с первого его (ее) появления становится понятно, что перед нами «звезда» — высокая, стремительная, с безукоризненной прямой спиной, изящным маникюром, ниткой жемчуга на высокой груди, блестящими пепельными волосами, уложенными аккуратными локонами, с манящей красной помадой на узких насмешливых губах, в шуршащем черном платье, с развратным раскатистым смехом амазонки… Женщина—вихрь, сметающая на своем пути всех и все — людей, столы, стулья, диваны, двери, судьбы, чувства.

Образ «черной королевы» наносится на лист спектакля резкими, неровными линиями, быстро, с нажимом, разрывая бумагу, сквозь клочки которой вдруг проступает уставшее бледное мужское лицо с капельками пота над верхней губой, со смазанной помадой. «Лебедкина» — это фантом, вырвавшийся на волю, за флажки, за пределы игры, соединивший черным электрическим проводом фантазию с реальностью. Сброшенный в драке седой парик с буклями катится по сцене отрезанной головой. Распластанное черное платье — как сброшенная кожа, о женском образе напоминают ослепительно белые нелепые чулки на широко расставленных мускулистых мужских ногах.

«О-й» — это страшное безудержное веселье разбитого вдребезги мира, заново собранного из осколков, не совпадающих друг с другом. Мы собрали его, он перед нами — перекошенный (как перекошена мебель в доме Шабловой), инвалидный (эту метафору буквально воплощает еще один герой — пораженный ДЦП Дормедонт (Андрей Михалев) с блуждающей улыбкой и слюной, сползающей по подбородку), не различающий букв и чувств (чувства рвутся из героев то бурными рыданиями, то кашляющим смехом, а буквы монологов бегут по стене, как застигнутые врасплох тараканы). Мир, в котором, сколько ни бей электрическим разрядом в сердце и сколько ни стреляй в грудь из пистолета, — все равно не умрешь. Ведь кто-то должен решить — казнить или миловать. Кто-то должен поставить запятую.