Оргии с хороводами

Больно писать о деградации идей и народов, но невозможно об этом не думать. Есть ощущение мусорного прибоя. Волны гонят, терзая у берега, окурки, пластмассовые пакеты, фекалии, щепки, всякую дрянь. В таком состоянии мы сегодня находим рабочую пропагандистскую модель идеи «русского мира». А ведь эта идея рождалась когда-то не в кровавых муках милитаристского мессианства, а как желание обрести жизненные смыслы и поделиться ими.

Впрочем, такое желание постоянно заслонялось куда более актуальной жаждой освобождения от невыносимого режима, который, как хроническая болезнь, терзал Россию долгие столетия. Русская мысль сформировалась как надежда на выздоровление от ужаса реальности, а все остальное откладывалось на потом.

Об этом внятно сказано в книге Николая Бердяева «Русская идея»* * Николай Бердяев, Русская идея. Санкт-Петербург, Азбука-Классика, 2012. , которая давно стала хрестоматийной. Но все ли в ней так ясно? Нет нужды говорить, что она была запрещена в СССР, хотя автор в пору ее написания был чуть ли не образцовым советским патриотом, изо всех сил болеющим за победу нашей страны в войне с нацистской Германией: книга была закончена в 1943 году. Однако даже образцовый патриотизм не спас эмигранта Бердяева, жившего в пригороде Парижа, от безоговорочного отрицания на родине. Такого философа для советского мира не существовало.

Тем не менее, переживая за исход войны, Бердяев даже с некоторым умилением написал книгу об особенностях русского характера, мыслей и душевного склада. Автор постоянно возвращается к тому, что русский человек всегда был против смертной казни, сочувствовал преступникам в их каторжной доле, возмущался ложью и собственным бесправием. Читаешь и думаешь: куда это делось? Короче, русский человек был человечным. Именно поэтому вся русская культура ставила своей главной задачей освободить такого душевного, смиренного и светлого человека от рабского положения. Это до сих пор отражается в разных направлениях русской мысли. По-прежнему считается верным обращаться за моральным советом к народной правде, прислушиваться к мнению простого человека.

Проклятое крепостное право, однако, не ушло окончательно в историю. Оно в конечном счете растлило душу и самого подневольного человека. Отпечаток крепостного права остался на нем навсегда, что приняло гротескные черты, когда вчерашний раб в результате победоносного переворота поднялся как выдвиженец на самый верх. Он стал командовать парадом и крошить как чужих, так и своих, полностью утрачивая приписанную ему Бердяевым человечность.

Одержимость русской дореволюционной мысли освобождением народа от царизма обернулась ностальгией интеллигенции по царским временам, по красоте той прекрасной эпохи, которую воспели в стихах и прозе Ахматова, Пастернак и многие другие. Сотни тысяч, миллионы шептались и вздыхали об этом на нарах или на кухнях. Одержимость закончилась самоедством.

Конечно, Бердяев не столь наивен, чтобы рисовать сугубо сентиментальный портрет своего соотечественника. Он видит, как водится, биполярность русской души или, скорее, ее двуликость. Она у него и верноподданическая, и бунтарская. Русский человек читает «Домострой», который, по словам автора, позорит нашу нацию, и вместе с тем обожает языческие обряды вроде оргий с хороводами. Да, именно оргии с хороводами и являются, по Бердяеву, частью нашей национальной идентичности. Однако мы настолько многослойны, что соединяем это с аскезой, глубинной религиозностью, отрицанием государства и даже отчасти церкви, поскольку русскому человеку близки традиции староверов.

Вот такой запутанный народ надо было каким-то образом организовать в государственном смысле, и у нас не придумали ничего лучшего, чем беспросветный деспотизм. Если истоки русской культуры, которая от Радищева до Толстого борется с деспотизмом, описаны Бердяевым с исключительным пониманием, то анализ русского мракобесия в конечном счете остается за пределами этой работы. А ведь именно русское мракобесие, которое то наваливалось на страну всей своей силой, то ненадолго отступало во времена реформ, всегда кончавшихся тем же мракобесием, и нуждается в разгадке. Оно отравляет не только государство. Мракобесием, как мы прекрасно знаем, заражена значительная часть, что называется, образованных людей. А они черпают свои представления о русском мире и в «Русской идее» Бердяева, поскольку именно здесь автор настаивает на исключительной человечности национального характера. Питательная среда национализма — это не только публицистика Достоевского и философия Константина Леонтьева, не только Иван Ильин и значительная часть наших деревенщиков — это и те, кто во имя избавления от зла крепостного рабства воспел мучеников без оглядки на их потенциальную угрозу самой идее свободы. Бердяев как философ свободы, который всякий раз подчеркивает это свое качество, мог бы, конечно, быть более тонким в анализе несчастий русской свободы, а не писать с восторгом о советской конституции 1936 года. Но что взять с замечательного философа, истосковавшегося во Франции по березам, закатам и русскому духу?