Знаменитая книга Дэвида Кинга The Commissar Vanishes рассказывает, как в тридцатые цензура вымарывала с публикуемых фотографий людей, попавших во враги народа. В истории с отсутствующим президентом политически активная часть общества повела себя ровно наоборот: люди словно бы врисовывали Путина в реальность, демонстрируя полнейшее нежелание остаться без присмотра хоть ненадолго
В понедельник 16 марта Путин появился наконец на публике, встретившись с президентом Киргизии Атамбаевым. The New Times же постарался выяснить, чем обусловлено столь болезненное внимание к его исчезновению из информационного поля. Чего боятся те, кто потратил неделю на поиски президента в темной комнате российской политической системы?
Версии
Начнем с обсуждавшихся гипотез. Отбросив самые нелепые, увидим: оставшиеся легко разделить на две группы. Во-первых, катастрофические, предполагающие слом всей политической системы. Во-вторых, самоуспокоительные, представляющие попытку увидеть в президенте живого человека и объяснить происходящее бытовыми причинами.
Но важны, конечно, не только версии. Важны сценарии развития событий, которые эти версии предполагают. Истерическая реакция обусловлена не самим фактом исчезновения главы государства, но тем, каким видится при этом ближайшее будущее. Без него и после него.
После Путина: переворот
Когда власть непрозрачна, и о состоянии дел в верхах приходится судить даже не по слухам, а по обрывкам слухов, версия дворцового переворота приходит в голову автоматически, если появляется ощущение, будто что-то пошло не так. В обсуждениях перспектив смены режима довольно часто вспоминают «шарф и табакерку», намекая на печальную судьбу императора Павла. И когда отсутствие Путина стало заметным, сразу же появились предположения, что президент тем или иным образом отстранен от власти. Писали даже, что Путин «блокирован либеральными силовиками», хоть и нет никакой возможности объяснить, кто это вообще такие. Не будем забывать и о контексте — Путин исчез на фоне слухов о конфликте между спецслужбами и Кадыровым, возникшем якобы после убийства Бориса Немцова. Дальнейший ход мысли реконструировать несложно: президент был поставлен перед выбором, сделать его не смог (или принял решение не отдавать главу Чечни на растерзание чекистам), после чего его сместили.
Политолог Станислав Белковский совершенно не удивлен, что отсутствие президента стало важной темой для тех, кто следит за политической ситуацией. Он в очередной раз повторил: «Путин есть Россия, воплощение и символ Российской Федерации. Поэтому исчезновение Путина — это, по сути, исчезновение страны». Однако заговор силовиков кажется ему делом немыслимым. По мнению Белковского, Путин — гарант интересов силовиков, и они не способны на агрессию в его адрес. «Да, они недовольны кадыровщиной, но они не станут этого делать». При этом дворцовую интригу с целью отстранения Путина от власти в исполнении кого-то из представителей ближнего круга президента Белковский как вариант развития событий допускает, но уверен, что ни ход такой интриги, ни ее последствия просто нельзя спрогнозировать.
Президент Института развития и модернизации общественных связей Федор Крашенинников, напротив, считает, что сценарий отстранения Путина от власти одной из кремлевских группировок понятен и неприятен: «Если речь все-таки пойдет о перевороте и насильственном отрешении от власти, легитимность преемников из окружения президента будет даже не нулевая, а отрицательная — и в глазах путинского электората, и в глазах оппозиции». Даже если к власти в итоге придет кто-то из ближнего круга нынешнего президента, это все равно радикально изменит политический климат в стране, уверен Крашенинников, поскольку «особенность автократий в том и состоит, что все держится на авторитете одного конкретного человека». Шансов на спокойную смену власти очень мало — в окружении Путина нет фигуры, которая бы воспринималась даже лояльным электоратом как равнозначная. «Все это наталкивает на мысль о повторении сценария февраля 1917 года, разумеется, с миллионом поправок: несколько переходных правительств на фоне усиливающегося хаоса — до тех пор, пока какие-то силы не смогут взять власть и создать устойчивый режим».
Слишком человеческое
Была и вторая версия из числа катастрофических. Если много смотреть телевизор в России, легко забыть, что президент — тоже человек, но тем не менее это ведь правда. Слухи о скрываемой от населения тяжелой болезни (например, об ишемическом инсульте) или даже о внезапной кончине появились сразу же. Политолог Дмитрий Орешкин уверен, что, окажись эти слухи правдой, страну ждала бы гражданская война: «Понятно, что по Конституции власть отходит премьер-министру. Понятно, что никто Медведеву рулить не позволит. Понятно, что конституционные нормы не работают. Значит, если Путин умирает, то приходит к власти тот, кто круче. Но мы не знаем, кто круче сейчас. Не знаем, у кого есть военные ресурсы и решительность, чтобы пустить их в ход». Крайним случаем Орешкин называет воцарение Кадырова, менее радикальным — захват власти кем-то из силовиков. Но любой из вариантов порождает для страны непреодолимые проблемы. «Если уничтожена институциональная основа государственности, то работает правило дикого поля. Уход Путина будет сопровождаться гражданской войной. Мы получим непредсказуемую ситуацию, где большие начальники друг друга мутузят. Ибо не так плох авторитарный режим, пока он существует, как дележ власти и взаимные репрессии после».
Не надо паники!
Люди не очень любят предполагать в будущем только катастрофы. Появился целый веер версий, объясняющих отсутствие Путина причинами приземленными и бытовыми. Тут были и болезнь, но нестрашная, вроде гриппа, и необходимость посетить в швейцарской клинике любимую женщину, родившую наследника, и поездка за советом — к старцам в монастырь или к шаману на Алтай, и даже — время, нужное для того, чтобы скрыть последствия очередной косметической операции, сделанной перед торжествами по поводу присоединения Крыма.
Лев Гудков, глава «Левада-Центра», так объясняет появление самоуспокоительных гипотез: «Это продукт массового сознания, которое постоянно интерпретирует происходящее со своими мотивами и в меру своего понимания. В массовом сознании Путин уже далеко не несгибаемый человек и не харизматический лидер». Согласно Гудкову, в Путине давно нет ничего «сверхъ-естественного или надземного». Безоговорочно его принимает небольшое число людей, а большинство относится равнодушно, если не сказать скептически. Его рассматривают как функционера, выбившегося наверх, достаточно коррумпированного или вовлеченного в коррупционные связи. Но все вынуждены терпеть его в силу того, что он контролирует баланс между группировками. По-настоящему сильно симпатизируют президенту не более 20 % населения, остальные просто мирятся с ним как с безальтернативной фигурой, считает Гудков. Есть и своеобразная специфика восприятия образа президента: «Путина больше любят женщины и молодые люди. Первые в нем видят этакого альфа-самца. Здесь вполне возможно проследить связь между такой трактовкой его фигуры и слухами о Кабаевой и родах, например».
Диагноз: боязнь темноты
Болезненная реакция на исчезновение президента из зоны видимости просто требует комментария врача. Психотерапевт Анна Варга так интерпретирует причины обостренного интереса к теме отсутствия Путина в публичном поле: «Огромное количество фантазий связано с тем, что все закрыто. Людям не наплевать, где таскается президент, почему он есть или почему его нет. Так как сознание феодальное, то люди про него фантазируют. Но достоверность всех сведений совершенно одинаковая. Тот, кто считает, что президент слишком много уделяет внимания своей внешности, — тот думает, что он делал подтяжки. Кто мечтает о смене режима — тот грезит, что он лежит уже холодный».
Элитам, по мнению Варги, сложнее, чем большинству, которое мыслями о способах передачи власти не озабочено и может фантазировать о Кабаевой либо о болезнях лидера. Элиты полностью зависят от Путина и вынуждены искать стабильности в ситуации, к которой невозможно приспособиться. Здесь начинается мифотворчество: «Как в Древней Греции — гадание по полетам птиц, попытка объяснить мир, который не можешь объяснить. Все невнятно, все вранье, все что-то скрывают. Это мифотворчество от беспомощности».
Приговор: пустота
Чего же все таки боялись на самом деле люди, превратившие отсутствие Путина в главную политическую тему? Глава Фонда эффективной политики Глеб Павловский считает — собственной пустоты. «Это страх пустоты. Такой прекрасный случай был десять дней не говорить о Путине, но его использовали для того, чтобы только о Путине и говорить. Оказалось, что у нас нет политических тем. Утверждалось, что убийство Немцова резко меняет политическую повестку (и да, конечно, меняет). Но повестки нет, все с большим удовольствием предались разговору о пустяках. С точки зрения политической нормы, это чудовищно — мы находимся на каком-то пустыре. С точки зрения структуры автократии, это блестяще: просто ничего не надо делать. Ты не появляешься, но о тебе говорят.
И еще это событие показало, что никакой будущей жизни нет. Будущая жизнь для людей — это обсуждение прошлого. Никто не готов к будущему, и это по-настоящему ужасно».
От неприятных выводов никуда не деться: власть свою закрытость считает нормой (прежние пресс-секретари президентов РФ, с которыми связался NT, вообще отказались комментировать, почему отсутствие президента никак не объясняется официально; поделился своими мыслями только Вячеслав Костиков), общество с готовностью замещает информацию мифотворчеством. Возникает ситуация, в которой сценарии смены власти, отличные от катастрофических, просто не получается сформулировать. Для Кремля это — гарантия неприкосновенности нынешней системы, где один конкретный и уязвимый человек является в то же время единственным политическим институтом, ведь даже среди оппозиционеров немногие рвутся к хаосу и гражданской войне. Для примирившегося с патерналистской моделью общества — повод множить неврозы в ожидании неизбежного. Спрятавшийся Путин напомнил нам: мы — страна детей, не готовых взять на себя ответственность за собственное будущее.