Анатомия сопротивления и предательства

Виктор Красин, один из организаторов Инициативной группы по защите прав человека в СССР, осужден на 3 года лагерей и 3 года ссылки в 1973 г., по кассации срок сокращен до 13 месяцев.

Сергей Ковалев, один из создателей «Хроники текущих событий», осужден на 7 лет лагерей и 3 года ссылки в 1975 г. Освободился в 1984 г.

Вячеслав Бахмин, организатор Рабочей комиссии по расследованию использования психиатрии в политических целях, осужден на 3 года лагерей в 1980 г. Освободился в 1984 г.

Иван Ковалев, один из редакторов «Хроники текущих событий», осужден на 5 лет лагерей и 5 лет ссылки в 1982 г. Освобожден в 1987 г.

Габриэль Суперфин, один из редакторов «Хроники текущих событий», осужден на 5 лет лагерей и 2 года ссылки в 1974 г. Освободился в 1980 г.

Светлана Бахмина, бывший менеджер компании ЮКОС, осуждена на 6,5 года колонии в 2006 г. Освободилась по УДО в 2009 г.

Владимир Переверзин, бывший менеджер ЮКОСа,осужден на 11 лет строгого режима в 2007 г. Освободился в 2012 г.

Алексей Курцин, бывший заместитель управляющего делами ООО «ЮКОС-Москва», осужден на 14 лет колонии строгого режима в 2005 г. Освободился по УДО в 2012 г.

Полина Стародубцева, подруга Константина Лебедева, осужденного в апреле 2013 г. на 2,5 года за подготовку беспорядков на Болотной площади в мае 2012 г.

Дмитрий Аграновский, адвокат Леонида Развозжаева и других фигурантов «Болотного дела».

Виктор Красин, диссидент: Режиссеру фильма «Анатомия процесса» Андрею Лошаку* я давал интервью четыре часа подряд. Я подробно рассказал, как и почему я в конце концов уступил и дал возможность им меня сломать. Он не показал в фильме анатомию моего слома. А вот как это было.

Петя Якир сломался почти сразу. Он сказал следователям, что будет давать показания, если они пообещают, что не арестуют его дочь Иру**. И он начал давать показания, в том числе и на меня, поскольку мы с ним вместе действовали в течение двух лет и были как бы партнерами. Мой следователь Александровский эти показания мне выкладывал прямо на стол целыми пачками. Два месяца я отказывался отвечать на вопросы. Следователь постоянно грозил мне расстрелом. «У вас пока 70-я статья, — говорил он, — на самом деле вы заслуживаете статьи 64-й, измена Родине, и если вы не измените свою позицию, то вас ждет высшая мера».

Два месяца я держался, не подписал ни одного протокола, несмотря на постоянные угрозы. В конце концов, после двух месяцев меня вызвал начальник следственной группы полковник Володин. Он сказал: «Ты загоняешь нас в тупик. Если ты не изменишь свое поведение, мы отделяем тебя от Якира, дело переквалифицируется на 64-ю статью, а о последствиях ты знаешь, какими они будут». Я в ответ на это ему сказал, что хорошо, я готов давать показания, которые касаются меня и тех, кто дает показания на меня. Но не на третьих лиц.

Сергей Ковалев, диссидент: Торговлю с КГБ Виктор Красин начал задолго до ареста. Еще в 1970 году он обещал некоему следователю, будучи в ссылке в Сибири, «завязать», прекратить свою общественную активность, если его вернут в Москву, только пусть его заверение останется устным. Он вернулся в Москву из ссылки на три года раньше, но на этом торг не прекратился. В контактах с КГБ говорилось о том, что они вместе с женой Надей уедут. Вместо отъезда получился арест.

Почему ему скостили ссылку? За устное обещание прекратить деятельность, за то, что он собирался уехать. Я рассуждаю так: есть такое понятие «кидала», это карточный шулер. «Кидала» в своей тактике для начала проигрывает, чтобы его будущая жертва, так сказать, поверила в себя, набралась азарта. Вот тебе три года ссылки, вот обещание, что отпустят за границу. А тут его берут. И это очень эффективный оперативный ход. Ты намылился в Америку — вот в Лефортово пойдешь. А тут этот знаменитый Александровский начинает угрожать 64-й статьей и вышаком.

Почему (для процесса) выбрали Якира и Красина? Потому что они психологически были надломлены. Красин торгуется — это всегда хорошо. Им не нужен трус. Им нужен ловчила, который готов торговаться. Это такая коммерческая игра, выигранная КГБ. Их выбрали по двум причинам: они были достаточно авторитетны, особенно Петр Якир. Якир панически боялся тюрьмы, но боялся еще и за дочь Иру, она была беременна. Как только его взяли, в первый день — все расскажу, только дочь не трогайте.

Судя по воспоминаниям Красина, следователь Александровский блестяще разыграл расстрельный сценарий. Он всю свою логику построил на песке и приводил мнимые аргументы в пользу этой логики. Чтобы заставить Красина думать о расстреле, он говорил: «Всеобщая декларация о правах человека — это для Паши с Ларой***, это для наивных дурачков. А вы ведь не такой, вы настоящий лидер». — «Почему же меня к стенке, а других всех в лагерь?» — «Потому что все они наивные дурачки, а вы страшный, настоящий, опасный враг».

Следователь его убедил в его значимости, и он в это поверил. Тогда сразу возникает два психологических этюда. Первый: если я такой страшный — могут ведь и действительно шлепнуть. Второй: если я такой страшный, как много я могу заработать в торговле.

Я допускаю, что в первый момент Виктор в самом деле поверил в возможность расстрела, его тщеславие ему в этом способствовало. Но я убежден, что он не мог долго в это верить. В зонах, где раньше сидел и сам Красин, 64-я статья в разы преобладала над 70-й. По ней сидели люди, арестованные, как правило, с оружием в руках — «Лесные братья», полицаи, советские военнослужащие, перешедшие на сторону Гитлера. А им шили участие в массовых расстрелах мирных жителей, сожженных заживо крестьян… По лагерной статистике получалось, из пяти-семи подельников один шел под вышак.

Красин: В один страшный день меня приводят в кабинет Александровского, а там моя жена Надя. Она подходит ко мне, кладет голову на грудь, плачет и говорит: «Я даю показания». Это было как разорвавшаяся бомба, потому что Надя была одна из самых смелых и бесстрашных девушек. Со мной началась просто истерика, я стал кричать: «Что ты делаешь? Почему, зачем? Мне твои показания не помогут». Затем наступила эта ночь, которая решила все. Я ходил ночью по камере и думал, что она себя растоптала ради меня. Она тоже была арестована и в это время отбывала ссылку, ее из ссылки привезли****. И утром, когда меня снова вызвали на допрос, Надя стояла уже в глубине кабинета. Я спросил ее: «Что ты решила?» Она сказала — я буду продолжать себя вести так, как начала. Тогда я сказал следователю: «Вы победили». Я стал давать показания на третьих лиц, как и Якир*****.

Полина Стародубцева, подруга Лебедева: Когда я смотрела фильм Андрея Лошака «Анатомия процесса», у меня возникли параллели с «Болотным делом», с тем, кто как ведет себя в определенных ситуациях. В ком-то из героев фильма я увидела Костю Лебедева, кто-то из диссидентов, рассказывающих о своем опыте, напомнил мне ребят, сидящих по «Болотному делу». Мне были понятны эмоции людей, которые рассказывали, как сложно им стало жить, после того как они дали показания. Я понимаю и тех и других: у тех, кто дал показания и кто не дал, была безвыходная ситуация. Просто кто-то пошел на сделку с совестью, а кто-то не пошел.

Когда по НТВ показали фильм «Анатомия протеста», мы с Костей напряглись, особенно я. Мы решили, что, если нас вызовут на допрос, ничего рассказывать не будем, потому что не знали, что есть у следствия. Когда Костю уже допрашивали как свидетеля, примерно в то же время на Первом канале показали интервью Удальцова, который что-то говорил о грузинских друзьях Кости. Потом в октябре была тяжелая явка с повинной Развозжаева. Четвертый фигурант этого дела Юрий Аймалетдинов в начале ноября, еще до того как Костя начал говорить, дал показания и остался в статусе свидетеля. Понятно, что его показания на следствии предъявляли Косте. Конечно, Юрий меньше других участвовал во всех этих событиях, он просто был наблюдателем, но ведь тоже бывал на встречах с Гиви Таргамадзе.

Костю заставили говорить, потому что он понял, что следователи знают о нем и его действиях гораздо больше, чем он думал. Оказалось, что он несколько месяцев был под очень плотным колпаком: в материалах дела есть и видео, и записи со скайпа, электронной почты и много чего еще.

Он сломался, когда понял, что нет смысла увиливать, лучше пойти навстречу следствию и получить меньший срок — а ему угрожали десятью годами колонии. Когда Костю отпустили под домашний арест, он очень подробно изложил мне свои аргументы: если он не даст никаких показаний, то им всем троим (ему, Удальцову и Развозжаеву) дадут по десять лет. Он говорил: «Я считал бы мои показания предательством, если бы из-за моих показаний Удальцову и Развозжаеву дали бы больший срок, чем тот, что им дадут, если бы я ничего не сказал. Но когда я знаю, что от моих показаний им не будет не хуже и не лучше, я не считаю, что совершил предательство».

Вячеслав Бахмин, диссидент: У каждого своя история, свои болевые точки. Если у человека нет внутренней уверенности в своей правоте и неправоте людей, которые его преследуют, ему очень сложно. Давать показания на себя, но не каяться — это в нашей среде считалось нормальным, ничего такого плохого в этом нет. Следующий этап, когда ты начинаешь говорить и о других. Не только о себе. Это шаг в опасном направлении. Следователи, как правило, говорят: да мы и так знаем, чего ты скрываешь, что у вас было пять человек и вы вместе что-то обсуждали. Мы все фамилии знаем, у нас даже есть показания уже. Раз начал говорить, то почему ты не хочешь очевидные вещи признавать? Следующий этап — когда ты начинаешь говорить о том, о чем они не знали.

Габриэль Суперфин, диссидент: Ломают тех, кто готов ломаться. Как только чекисты понимали, что им не удастся сломать человека, они отступали (разумеется, чуточку попытав: карцеры, искусственное кормление через нос). И торопились устранить всякие противоречия в следственных материалах, быстро и формально. Думаю, что следователи с помощью оперативников и, наверное, психологов разрабатывают арестованного еще до его ареста. Выискивают слабые черты характера и детали биографии: «грязь», компромат (алкоголизм, гомосексуализм, тщеславие, зависть и т.п.). Собирают информацию через своих доверенных лиц, подслушки, анализируют поведение.

В ходе следствия я не справился с добровольно принятым на себя грузом — не разговаривать со следователем, снимая внутреннее напряжение. Возможно, боялся, что признают психически больным и определят на бессрочную койку в психушку-тюрьму.

Владимир Переверзин («дело ЮКОСа»): В первую же ночь, когда меня задержали, от меня стали требовать показаний на руководителей компании ЮКОС. Меня привезли в специализированное отделение милиции, туда приехал генерал-майор Юрченко. То, что он говорил тогда, мне казалось полной ахинеей: «Ты нас не интересуешь. Дай показания на Брудно, Лебедева, Ходорковского и иди домой. Или тебе дадут двенадцать лет, по УДО ты не выйдешь, когда освободишься, сын вырастет, пошлет тебя на три буквы, жена бросит». От меня требовалось признать вину. Я не знал, в чем я должен был ее признать. Я рассказал о своих должностных обязанностях в компании ЮКОС. Но, к сожалению, это их не очень устраивало, им нужно было, чтобы я рассказал о своих преступных действиях, которые совершал по указаниям Ходорковского, чего в принципе не было.

Переверзин: Во время следствия и на допросах в Генпрокуратуре обещали, что получу срок за отсиженным. А если бы я изначально дал показания, то дали бы условный срок. Такие разговоры со мной велись вплоть до вынесения приговора. Других угроз, кроме угрозы 12-летнего срока, не было.

Я надеялся на оправдательный приговор. А в том, что выйду за отсиженным, я не сомневался. Даже когда уходил из камеры на оглашение приговора, раздал все вещи, потому что думал: кого я интересую, ведь вся доказательная база — это отчетность компании ЮКОС, которая ко мне не имела никакого отношения. Я не знал своих «подельников»: ни Малаховского, ни Вальдес-Гарсиа. Но даже если бы мы и знали друг друга — мы обычные наемные сотрудники. Обвинить сотрудника, который получает зарплату $2 тыс., в хищении $13 млрд — это бред сумасшедшего.

Алексей Курцин («дело ЮКОСа»): У меня довольно быстро сложилось впечатление, что следователи от меня ждут откровений. Получалось, как в анекдоте: «Ты же у меня умница, ну придумай чего-нибудь». Выражалось это не в форме конкретных предложений — надо дать такие-то показания, а в виде намеков, иногда в виде попыток вызвать у меня антибуржуазные настроения: «Они там круассаны жрут, а ты вот в тюрьме…» Речь шла о моем так называемом подельнике, первом вице-президенте ЮКОСа Михаиле Трушине, который успел улететь в Париж. Были и эксперименты по классической схеме «злой следователь — добрый следователь». Злой (в женском обличье) визжал: «Говорите правду!» Добрый рисовал какие-то кружочки, что-то разъяснял. Видимо, по доброте душевной пытался вложить в мой слабый ум, что именно надо подтвердить. Скорее всего, предполагалось, что первые тюремные и околотюремные впечатления должны меня вразумить в полной мере и я сам предложу свои услуги следствию.

Светлана Бахмина («дело ЮКОСа»): Требования дать «нужные» показания возникли с первой минуты задержания. В качестве «морковки» обещали тут же отпустить домой. При этом попытки рассказать свою (реальную) версию событий расценивались как желание «морочить голову» следствию, отказ сотрудничать — как желание скрыть правду.

Иван Ковалев, диссидент: Моя жена Таня на момент ареста проходила обследование. Мы хотели детей, а не получалось. Я раздобыл где-то правила СИЗО, из которых следовало, что она должна пользоваться теми же правами, что и любой человек на воле. То есть анализы они могли отвезти в лабораторию, врача привезти в Лефортово. С этим я пришел к следователю КГБ Губинскому. Тот сказал, что, конечно, все будет сделано по закону. Тане же он сказал, что слышал о ее медицинских проблемах и рад бы ей помочь, если она станет сотрудничать со следствием. Добавил еще что-то, что ни о каких детях в будущем мечтать не приходится, если она решит отправиться в лагерно-карцерный холод и голод. Таня ответила, что предпочитает иголки под ногти в качестве более гуманного способа ведения следствия******.

Дмитрий Аграновский, адвокат: Моего подзащитного Леонида Развозжаева******* незаконно вывезли в Иркутск на три месяца. Там его держали в СИЗО с ранее судимыми, что также было незаконно. Эти люди с ним постоянно вели беседы о том, как важно сотрудничать со следствием, как важно признаваться, в противном случае будут проблемы. Они ему рассказывали всякие страшные вещи: как кого-то изнасиловали, кого-то убили… Для Развозжаева это была психотравмирующая ситуация. Она была травмирующей и для всех нас, потому что в Иркутск не набегаешься. А сейчас его перевели из хорошей камеры в «Матросской тишине» в плохую камеру в СИЗО на Водном стадионе. Он говорит, что никогда еще в таких плохих условиях не сидел. Что касается «узников Болотной», то я знаю, что многих из них просили дать показания на лидеров протеста — Навального, Удальцова, рассказать о деньгах, якобы потраченных на массовые беспорядки. Но поскольку ребята и мои подзащитные по «Болотному делу» — люди совершенно случайные, они лидеров протеста видели разве что по телевизору или в интернете. А выдумывать они не захотели.

Сергей Ковалев: Следователь мне говорил: «Вы тут сидите, а вот ваша жена Людмила Юрьевна, она не то чтобы святую жизнь без вас ведет… Я сказал так: «Анатолий Александрович, этих слов я не слышал и никогда не услышу. Если вы хотите, чтобы я объявил бессрочную голодовку, потребовал сменить следователя, то пожалуйста, можете продолжать».

Бахмина: Для меня самым чувствительным был вопрос детей. Самым показательным из всех заданных мне вопросов был вопрос следователя Генеральной прокуратуры Русановой: «С кем остаются ваши дети, когда вас нет дома?» Этот вопрос был задан после отказа давать те показания, которых хотела она, и за пять минут до того, как мне объявили, что я арестована.

Трудно пришлось еще, когда из-за постоянных наказаний под угрозой оказалось самое дорогое, что есть на зоне, — свидания с родными. И они знали об этом…

Иван Ковалев: После моего суда Таня начала добиваться и в конце-концов объявила голодовку за наше право и право других заключенных-родственников на свидание (формально это не было запрещено, по крайней мере, для числящихся за одним «учреждением», как это было в Барашево, но прецедентов не было. Наоборот, родственников, сидевших рядом, буквально через забор в мордовских лагерях, переводили в другое место). Танина голодовка продолжалась четыре месяца. Это была далеко не единственная ее акция протеста. В конце срока, то есть в мае 85-го, Тане дали дополнительно два года по статье 188-3 и отправили вместо ссылки в уголовный лагерь в Башкирию, в Ишимбай. Мне, разумеется, сообщили о ее новом сроке, а о том, что в новом лагере ее стали наказывать одним ШИЗО за другим, вычислялось по длинным перерывам между письмами. От меня за пять лет она получила два письма, и с «воли» тоже было негусто.

Мне оставалось меньше года, это был ноябрь 1985-го, когда я сделал опрометчивый, неверный и постыдный шаг. Таня была в новом лагере, с новым сроком, одна среди уголовниц, без писем, в ШИЗО. Нет, я не «слома» Таниного боялся, наоборот, я считал, что ее убивают, и боялся, что убьют. Ее убьют, а я останусь со своим добрым именем, единственным и последним, что у меня есть. И куда мне его тогда себе засунуть? Я написал заявление (не помню куда, в КГБ, наверное; текст его я, конечно, отправил и Тане в лагерь, и отцу на волю) о том, что, не меняя своих убеждений и не признавая себя виновным, намерен воздержаться от активной политической деятельности в будущем взамен на освобождение моей жены из лагеря и насколько возможно скорейшую нашу эмиграцию (предложения эмигрировать делались нам перед арестом, мы не захотели).

Наша переписка с Таней возобновилась. И вот в конце апреля 1986 года, когда мне остается сидеть четыре месяца, а Тане около года, приезжает из Москвы главный куратор от КГБ Коротаев. Ставит ультиматум: либо я даю КГБ подписку о сотрудничестве, либо все их обещания отменяются. И я не выдержал. Подписал.

Потом было свидание с отцом, на котором я рассказал ему шепотом всю историю, потом кончился мой срок, и Таню привезли ко мне в ссылку на несколько месяцев раньше, чем кончался ее лагерный срок, потом был мой отказ КГБ от этой подписки. Ранней весной 87-го начались освобождения. Нас вызвали в феврале и спросили, поедем ли мы теперь на Запад. Хорошо. Тогда напишите просьбу о помиловании. Не писали, пока сидели, а сейчас и подавно не станем. При отъезде на Запад я распространил письмо с рассказом о своей подписке.

Стародубцева: Я знаю, что Костя (Лебедев) боялся, что на меня следствие может оказывать давление, поэтому он не хотел, чтобы мы поженились. Когда Костю посадили, за мной следили и ему рассказывали про мою жизнь, и это тоже могло стать своеобразным элементом давления.

Сергей Ковалев: Почему я отказался участвовать в следствии: я по опыту других дел знаю, что следствие неквалифицированое, оно заведомо обвинительное и ложное. Я говорил им: «Вы меня обвиняете в клевете и требуете, чтобы я назвал своих соучастников, источники, из которых «Хроника текущих событий» получала свои материалы. Это все не имеет никакого отношения к делу. Логика вашего обвинения должна быть такой: вы должны доказать, что «Хроника» искажает правду. Второе: доказать, что это заведомо сознательное искажение, а не добросовестная ошибка. Третье: доказать, что Ковалев имеет отношение к изданию «Хроники». Вот тогда вы меня и можете обвинять в клевете.

Суперфин: Показания я давал с конца июля до октября 1973 года. А потом я заставил себя бросить курить, чтобы не брать чекистских сигарет у следователя, перестать есть принесенное из чекистского буфета — моя сопротивляемость постепенно достигла уровня, относительно близкого к состоянию свободного человека. Я отказался от ранее данных показаний********.

Курцин: Выдуманные показания на кого-то я решил не давать по довольно простым причинам. У меня есть четкое понимание того, чего порядочный человек не должен делать никогда. Надеюсь даже, что уже сложился иммунитет к определенным поступкам. Поэтому таких показаний не могло быть в принципе. Попытаться поискать какие-то компромиссы? Очевидно, что интересен был лишь какой-то откровенный поклеп. К тому же и жизненный опыт, и интуиция подсказывали, что играть с наперсточниками, тем более на их поле, нельзя. Я и не стал.

Сергей Ковалев: После суда над Якиром и Красиным и после их покаянной пресс-конференции члены Инициативной группы (Инициативная группа по защите прав человека, основана в 1969 году. — The New Times) подготовили проект заявления, в котором характеризовали Якира и Красина как негодяев и предателей. Я был против такой позиции, я говорил, что не наше дело ругать находящихся за решеткой товарищей. Наше дело ругать следствие. И вот что мы написали: «Мы протестуем против таких методов воздействия, которые ломают человеческую личность, вынуждают оговаривать свои деяния, деяния своих товарищей, самих себя. Длительные сроки заключения в СИЗО, запрещение свиданий и переписки (за исключением тех случаев, когда это выгодно следствию), отсутствие права пользоваться услугами адвокатов — все это ставит подследственного в положение полной беззащитности от злоупотреблений следственных органов».

Юлик Даниэль, когда мы с ним встретились на воле, обругал меня последними словами: «Мерзавцев клеймить надо, а ты про следствие».

Иван Ковалев: Я не мазохист, но я отлично представлял, когда «платил дьяволу», что многие, начиная с моей же собственной жены, могут от меня отвернуться и мне нечего будет возразить, это станет частью платы, а честные люди расплачиваются по счетам. А разве я не понимал, когда шел на сделку, что помнить будут о моем стыде, а не о том достойном, что было до этого? Что будут пересуды, кто-то скажет «ссучился», кто-то «да стучал, точно знаю», кто-то просто «там дело не чисто» или «давал подписку — пусть молчит теперь». Ведь нарабатывается трудно, а теряется вмиг. Понимал, и было жалко, но не жалел самого дорогого. Не дай вам бог услышать от той, кого вы спасти старались, что этим заставили ее задуматься о самоубийстве. Не дай вам бог понять однажды, что вот он, предел ваших сил, и кто знает, чем вы станете там, за чертой. Не дай вам бог отступиться от простого правила: «Делай что должно, и будь что будет».

Может, кому-нибудь мой опыт хоть чуть-чуть поможет.

Бахмина: Трудно и неправильно обсуждать и осуждать кого-либо, в каждой конкретной ситуации только ты сам можешь принять решение — есть у тебя силы пройти все это и есть ли то, ради чего ты готов это пройти. «Против лома нет приема», а жизнь только одна, думаю я иногда и не знаю, как бы поступила в той ситуации, обладая сегодняшним опытом.

Для меня единственным критерием здесь является лишь — не навреди. Ведь твое личное падение (а это все равно падение, пусть и по объяснимым, объективным причинам) может обухом ударить многих других, часто невиновных людей. Эта одна из причин, которая заставляла меня принять эту судьбу.

Стародубцева: Костя мне говорил: «Я знаю, что когда я выйду на свободу, то стану антигероем, и многие люди, с которыми я раньше общался, со мной и здороваться не будут, но для меня важнее оказаться на свободе».

Костя не давал показаний ни на кого, кроме Развозжаева и Удальцова. Из тех, кто проходит по «Болотному делу», он знал только Акименкова и Баронову. Я читала уголовное дело и обратила внимание, что там есть показания некоторых участников семинара в Литве, которые рассказывают, что нас там учили чуть ли не свержению существующей власти, а Костя ничего подобного не говорит.

Я пыталась себе представить, как бы я поступила, если бы оказалась в тюрьме и у меня был бы выбор: дать показания и отсидеть два с половиной года или быть крепким орешком, героем, отсидеть свои положенные восемь-десять лет, но при этом не сказать ни слова. И я думаю, что, наверное, отсидела бы восемь или десять лет. По одной простой причине: мне было бы тяжело выйти через два с половиной года, и все бы меня упрекали, зачем я дала показания. Это дурацкий выбор: оба варианта проигрышны. И в том и в другом случае найдутся люди, которые будут тебя презирать за твое решение. Но я, наверное, выбрала бы молчание.