Член Общественной наблюдательной комиссии Республики Татарстан Владимир Рубашный публикует в The New Times фотографии, с которыми, по его мнению, связаны многие неприятности его коллег-правозащитников
Дело было так: 25 июля мы прибыли в лечебно-исправительное учреждение № 1 города Нижнекамск. Была информация, что в этом учреждении двое заключенных были схвачены при попытке побега, после чего обстановка в лечебнице, мягко говоря, накалилась.
Когда мы зашли на территорию ЛИУ, нас встретил начальник Раис Ахметшин, который тут же пошел искать для нас второго сопровождающего, заместителя по воспитательной работе. Ждали мы его в дежурной части.
От нечего делать я стал осматривать помещение и в одном из столов, в нише для бумаг, где хранятся так называемые спецсредства, то есть резиновые палки, заметил торчащую ручку бейсбольной биты. Я вытащил биту и увидел, что вся она исписана разными фразами: «Анальгин», «Средство от геморроя», «Путевка на Луну». Я спрашиваю дежурного: «Что это?» А он мне: «Вещдок, изъято у заключенного». Спрашивается: почему вещественное доказательство лежит вперемешку со спецсредствами? Ответа никто не дает. Я говорю: «Забираю биту, несу в администрацию». Мне кричат: «Нельзя, не положено». Тогда я достал фотоаппарат, который во все колонии беру, как и положено членам ОНК. Мы с товарищем сфотографировали биту и пошли общаться с заключенными.
Никто из администрации не смог нам толком объяснить, что это за бита и откуда она взялась в ЛИУ. Тогда мы выложили в своей группе во «Вконтакте» ее фотографию и получили официальный ответ УФСИН: дескать, эту биту изготовил один из заключенных в качестве сувенира и хранил ее в колонии, чтобы потом, при освобождении, ее выкупить.
В общем, полная ахинея, и это сразу было понятно. Притом, что самое смешное, нам в ЛИУ № 1 сказали, что это — деревянная толкушка для картошки, которую хранили в дежурной части потому, что для толкушки она оказалась коротковата и ее забраковали. В результате прокуратура очень быстро провела проверку, и этот ценный «вещдок» стремительно уничтожили, а нам продемонстрировали заключенного Владимира, который дрожащим голосом сказал, что «биту изготовил для себя, а когда — не помнит». Показать, как и где он сделал эту палку, Владимир отказался.
Потом, как водится, нам написал один заключенный, освободившийся из ЛИУ аж в 2007 году. Так он эту палку еще тогда в дежурке видел. А некоторые, конечно, говорят, что эту палку сотрудники применяли.
После всего этого у нас начались проблемы с заходами в СИЗО и колонии. Процедура досмотра превратилась в четырехчасовой жесткий обыск: и по карманам лазают, и сумки выворачивают. Фото-, видео- и аудиоаппаратуру изымают сразу же. Отбирают заявления от заключенных, которые мы имеем право принимать по законодательству. Время досмотра затягивается, так что на общение со всеми заключенными нам теперь остается не больше тридцати минут.
9 августа мы попытались навестить подозреваемых в покушении на муфтия (19 июля в Казани был расстрелян глава учебного управления Духовного управления мусульман Татарстана Валиулла Якупов. Муфтий Илдус Файзов, машину которого взорвали в тот же день, выжил. — The New Times) и тоже столкнулись с изрядными проблемами. Мы собирались встретиться с этими людьми сразу после их ареста и только ждали, пока их переведут в СИЗО из ИВС. В итоге в СИЗО № 1 Казани привезли Айрата Шакирова, Мурата Галеева и Марата Кудакаева. С Кудакаевым нам вообще не дали встретиться: дважды сказали, что он на следственных действиях.
С остальными разрешили встретиться только на следующий день, 10 августа, и только в присутствии представителей администрации СИЗО, что категорически противоречит всем правилам. Ну что ж, пришлось встречаться так.
Шакиров и Галеев рассказали нам, что в ИВС им не давали еду, подходящую для соблюдения мусульманского поста, поэтому они голодали. Соблюдать личную гигиену перед намазом у них тоже не получалось, а одного из них, Галеева, постоянно переводили из камеры в камеру, оказывая на него психологическое давление.
Взрослые мужчины, каждому по сорок лет. Видеть их в настолько подавленном состоянии тяжело: сидят, плачут и повторяют, что виновными себя не считают. Думаю, не надо быть следователем, чтобы понимать — настоящие религиозные фанатики в такой ситуации не будут плакать. Одного из задержанных, Кудакаева, в тюрьме, по словам его адвоката, сильно избивали. Шакиров и Галеев про такие вещи не говорят.
А ровно через неделю, 16 августа, нам позвонили родственники заключенных, которые сидят в ШИЗО ИК-2. Они сказали, что нескольких заключенных жестоко избили и двадцать человек вскрыли себе вены в знак протеста. По их словам, заключенным не давали еды, они начали протестовать, после чего их завели в столовую, выключили свет, а потом туда зашли охранники в шлемах и при свете фонарей жестоко избили всех резиновыми палками, руками и ногами.
Когда мы приехали в колонию, нам запретили покамерный обход в ШИЗО, физически блокировали проход по коридору. Грубо говоря, нас руками отталкивали. Я просил вызвать заключенных пофамильно, через охранника, а тот говорит: «Они отказываются с вами говорить». Ушли мы из колонии ни с чем. Тут я коллеге своему говорю: «Давай снимем небольшой репортаж о том, что было». За воротами достал я камеру, и напарник мой, Герман Лёткин, рассказал, как нас не пускали. Через две минуты подбегают к нам охранники с автоматами: «Отойдите за угол, здесь режимная территория!» Ну, отошли, досняли, пошли к остановке.
И тогда за нами побежали все те же охранники с автоматами, да ещё и с собакой: «Стирайте всё, что сняли!». Мы отказались, и промурыжили нас полтора часа, пока мы сами же полицию не вызвали.
На следующий день мы написали жалобу в прокуратуру, и только тогда, со скрипом, нам разрешили зайти в две камеры ШИЗО ИК-2. Осужденные были уже подготовлены, зашуганы, говорить с нами не хотели, отворачивались, и у каждого на лице — множественные гематомы и глубокие ссадины.
Никого из них не освидетельствовали судебные медики.
Я не могу сказать, что поведение милиции как-то особенно ухудшилось после покушения на муфтия. Я просто думаю, что если так пойдет, то ОНК будет вынуждена приостановить свою деятельность: в конце концов, я начинаю опасаться за собственную безопасность.
Tweet