Человек, вернувший фельетон

Русский политический фельетон — грандиозный памятник началу прошлого века. Влас Дорошевич и Аркадий Аверченко, усмехаясь поодиночке, соорудили на пару такой блестящий и лаконичный некролог царскому самодержавию, что вся современная им ленинская публицистика выглядит одним безразмерным и угрюмым излишеством.

Дорошевич вовремя замолчал, и это дало ему возможность умереть своей смертью в Петрограде… Аверченко успел высказаться и про ленинскую гвардию — столь же кратко и убийственно, как высказывался про царскую… Делал он это уже из-за границы: новые владельцы империи умудрились перещеголять старых и тупостью, и свирепостью.

Жанр едва пережил Аркадия Тимофеевича. Партия и правительство быстро свернули шею русскому фельетону: из двадцатых в тридцатые он уже не перешел. Ранний Булгаков, Зощенко… дальше тишина. «Что за смешки в реконструктивный период?» — сформулировали напоследок Ильф и Петров.

Политический фельетон умер вместе с политической жизнью. Остался в живых (и полвека гулял по газетным полосам) — ублюдок, присвоивший славное имя великого покойника: советский фельетон, холуйский и доносный, по отмашке политбюро боровшийся то с уклонистами, то с космополитами, то с тунеядцами, и всегда — с заокеанскими ястребами. «Эйзенхауэр болен войной…» — пел в «Покровских воротах» герой Леонида Броневого. Это называлось «стихотворный фельетон»!

Как раз где-то по соседству с вымышленным куплетистом Соевым из «Покровских ворот» (и доброй сотней его унылых прототипов) в конце пятидесятых и появился Леонид Лиходеев.

Первоначально он был Леня Лидес из Юзовки. С такими данными можно было пойти на фронт добровольцем, но печататься под этой фамилией в стране, победившей фашизм, — об этом глупо было и мечтать… Юзовка стала Донецком, Лидес — Лиходеевым (за что, по молодости лет, успел огрести от литературных погромщиков в эпоху борьбы с затаившимися инородцами…)

Начинал он, как полагается, со стихов (кто не начинал со стихов?), заканчивал свою литературную жизнь, как и полагается, романом… Но остался в русской литературе как фельетонист милостию божией, человек, вернувший свободное и сильное дыхание в этот короткий жанр.

Фельетон умер вместе с политической жизнью — и возродился с ее возвращением, как раз на Лиходееве! Зерно должно было где-то прорасти, и оно проросло именно через него. Лиходеевские тексты стали таким же знаком перемен, как повести Аксенова, спектакли «Современника» и песни Окуджавы… Я говорю здесь не об общественном резонансе, но именно — о знаке. Ибо это было — нельзя, ну совсем нельзя, и вдруг оказалось: можно!

Лучшие фельетоны Лиходеева переплескивали через советский край: его пафосом был здравый смысл, очевидно расходившийся с партийной идеологией… Лиходеевская точка отсчета была едва ли не библейской, под стать отчеству, — а то, что сам он с фронтовых лет был членом ВКП(б), только парадоксальным образом подчеркивало его внутреннюю свободу. И конечно, несколько затрудняло работу цензоров…

«Овал», «Духовная Сухаревка», «Нравственность из-за угла»… — он постоянно ловил окружающий «совок» на подменах и демагогии, но никогда не был циником. «Без идеалов люди начинают хрюкать» — это сказано Лиходеевым! Сказано, как всегда у него, таким волшебным образом, что — буквы не вынешь…

Мне повезло: я видел классика. Симпатия и уважение к Леониду Израилевичу были у меня наследственные: мой отец приносил ему на пробу свои тексты еще в конце пятидесятых… В личном обучении у Лиходеева я был всего один день — на подмосковном семинаре молодых писателей, в 1988 году…

Разбор моих упражнений Лиходеевым помню дословно. Впрочем, запомнить было нетрудно.

«Вот смотрите, — сказал классик, взявши в руки мои листки. — Над этой шуткой смеялись, а над этой — нет. Почему?» Я не знал. И тогда он сам ответил на свой вопрос: «Потому что это — правда, а это — нет. А смешно то, что правда!»

Все гениальное просто. Третий десяток лет я прикладываю лиходеевскую мерку к текстам, своим и чужим, и всё больше убеждаюсь в ее точности. Смешно то, что правда… Непременно парадоксальная, но обязательно — правда!

Иллюстрация к тезису была предъявлена немедленно. Вечером, в неофициальной обстановке, молодые литераторы начали выпытывать у Леонида Израилевича главную тайну писательского ремесла: где взять деньги?

Классик не стал ничего скрывать от молодежи. «Ребята, — сказал он, — запомните слова старика…» И, значительно подняв палец, произнес: «Деньги дают кассиры!»

Его сарказм был неподражаемым; некоторая высокомерность, кажется, помогала дистанцироваться от тупости. Пуповину, связывающую юмор с этической стороной дела, Лиходеев чувствовал очень тонко. Печальная подкладка смешного, хрестоматийные невидимые миру слезы — все это было очень близко ему…

Уже спустя много лет после смерти Леонида Израилевича до моих ушей докатилась его печальная и светлая формула: «Старик, разве смешно — это не грустно?»