Какое символическое, а точнее сказать — трагическое совпадение: столетие Булата Шалвовича Окуджавы, фронтовика и противника войн, либерала и антисталиниста, совпадает с путинским парадом, который благодаря «спецоперации» выхолостил смысл главного для каждого россиянина праздника — Победы в справедливой оборонительной войне, причем в союзничестве с цивилизованным миром.
Этот парад, который должен символизировать придуманную властью связь той Победы с сегодняшней катастрофической «СВО», наверняка в качестве одного из саундтреков будет использовать в маршевом ритме мелодию песни Окуджавы «Здесь птицы не поют...» из фильма Андрея Смирнова «Белорусский вокзал», едва ли не самой важной ленты для уже ушедшего военного поколения. Ушедшего, но по сию пору эксплуатируемого Кремлем, когда ему нужно сослаться на тех, кто уже умер и не может возразить, чтобы оправдать развернувшуюся на востоке Европы бессмысленную бойню с уничтожением того, что строили те самые фронтовики — электростанции, дома, инженерную инфраструктуру.
«Белорусский вокзал» и слившийся с ним Окуджава со своей «Уходит в ночь отдельный...», над которой плакал навзрыд в просмотровом зале фронтовик Брежнев — оправдание поколения («главное — мы победили», как говорил тот же Леонид Ильич Константину Симонову, когда тот бился с Главпуром за публикацию своих дневников 1941 года). Но не поколения «СВО». Однако как же не маршировать под аранжировку окуджавовской музыки, уступающей в узнаваемости только ставшей почти официозной песне «День Победы» Тухманова-Харитонова и исполнении Лещенко?
Мелодия уже давно стала народной. Пожалуй, сегодняшний средний россиянин и не вспомнит, откуда она, кто ее автор, чем он знаменит. Главное — какую позицию занимал. А позиция его, произнесенная тихим тревожным голосом еще в самом конце 1980‑х, когда оснований для тревог было в разы меньше, чем сейчас, была такая:
«Слишком много всяких танков, всяких пушек и солдат.
И военные оркестры слишком яростно гремят,
и седые генералы, хоть и сами пули льют, —
но за скорые победы с наслажденьем водку пьют.
Я один. А их так много, и они горды собой,
и военные оркестры заглушают голос мой».
Булат Окуджава выступает на юбилейном вечере, посвященном 50-летию со дня основания Московского государственного академического симфонического оркестра (МГАСО)
Окуджаву будут использовать — хотя бы потому, что без его стихов, мелодий и песен понимание войны — не как торжественного победного марша, а трагедии — невозможно и вошло в плоть и кровь нескольких поколений. Но Булат Шалвович из той, старой формулы — «это не должно повториться», а не новой, бравурной, кичливой, имперской «можем повторить». Конечно, упрощенно-пропагандистских фильмов, спектаклей, школьных и даже детсадовских постановок, митингов‑концертов, музейных инсталляций, выставок «трофейной техники», телепрограмм в этом плакатном Z‑жанре будет все больше, они уже затопили все пространство. Тем не менее совсем уж избавиться, например, от «до свидания, мальчики, постарайтесь вернуться назад» невозможно, потому что это нерв подлинной памяти о Великой Отечественной? Или все-таки можно?
Можно украсть для своих целей, присвоить песню «Хотят ли русские войны» Евтушенко–Колмановского–Бернеса, кричащим образом противоречащую происходящему сегодня, но едва ли можно запретить. Вот так и Окуджаву запретить нельзя, но замолчать те его стихи, которые не поддаются конвертации в маршевый ритм, можно. Как и не вспоминать некоторые его слова, не упоминать его позицию — в конце концов это удел немногих помнить, например, такое:
«Меня удручают размеры страны проживания.
Я с детства, представьте, гордился отчизной такой.
Не знаю, как вам, но теперь мне милей и желаннее
мой дом, мои книги и мир, и любовь, и покой.
А то ведь послушать: хмельное, орущее, дикое,
одетое в бархат и в золото, в прах и рванье —
гордится величием! И все-таки слово «великое»
относится больше к размерам, чем к сути ее».
Это из поздней и горькой — и пророческой — лирики: шовинистическая имперская гордость, в результате обернувшаяся катастрофой для страны и мира, только еще прорастала тогда, не оформившись в политической мейнстрим, а потом и в государственную политику. Окуджава все чувствовал, и взгляд его был трезвым и реалистичным — он не знал, что противопоставить расползающейся по мозгам, душам, географическим картам кляксе этого «хмельного, орущего, дикого».
Окуджава ненавидел войну — его военная лирика полна грустного ужаса. А его 9 мая — нестоящее, такое, каким он сам его увидел в 1945‑м. Не такое, когда культ Победы превращается в культ войны против всего мира, против своих союзников, против самих себя. Не такое, когда на Поклонной горе разглядывают «трофейное» оружие, иронизируя над «дипломатами из стран НАТО». Не такое, когда между путинским мессианским экспансионизмом и Великой Отечественной ставят знак равенства. Как и между получившим приговор уголовного суда насильником и убийцей, ставшим «героем», и солдатом той армии.
Война, ее предчувствие, словно бы преследовали Окуджаву, как и сны, в которых он все вылетает навстречу черному «мессеру» и все время побеждает, вылетает и опять побеждает: «Сколько ж можно побеждать». Вот оно, это предчувствие, поэт узнает войну по отдаленным признакам:
«Постепенно вступают штыки и мортиры
значит, скоро по швам расползутся мундиры,
значит, скоро сподобимся есть за двоих,
забывать мертвецов и бояться живых,
прикрываться истлевшею рванью...
Лишь бы только не спутать своих и чужих,
то проклятья, то гимны горланя».
Да вот и наступила такая бойня, когда стали путать своих и чужих (а свой по своему не промахнется, констатировал Окуджава в другом стихотворении), находя этому оправдания и объяснения. И чем они нелепее, тем больше людей в них верят, находясь в поисках врагов не только на чужой территории (а по Путину, «границы России нигде не заканчиваются»), но и внутри своей страны. Врагов ищут яростно и неистово, почти так же, как это делали много десятилетий назад — от имени «народа» и оправдываясь «народом»:
«Следователь юный машет кулаком.
Ему так привычно звать тебя врагом.
За свою работу рад он попотеть...
Или ему тоже в камере сидеть!
В голове убогой — трехэтажный мат...
Прости его, мама: он не виноват,
он себе на душу греха не берет —
он не за себя ведь — он за весь народ».
Все они прячутся за общими мнениями, общим озверением, общими разглагольствованиями об особой духовности «народа», врагов которого надо сажать в тюрьму: находясь в толпе, в приступе агрессивного нарциссизма, легче живется и кричится «Распни!». А ответственность в ревущей или мрачно молчащей толпе распределена равномерно — если что, никто ни в чем не виноват:
«Давайте придумаем деспота,
Придумаем, как захотим.
Потом будет спрашивать не с кого,
Коль вместе его создадим».
Если и есть человеческое, эмоциональное, идейное воплощение ненавистного Путину, Патрушеву, Дугину либерализма и антисталинизма, то это Булат Окуджава — российский поэт, но и советский писатель, совсем не диссидент. Ошибочно считать, что Путин воссоздает СССР, он — антисоветчик, разрушающий построенное при Советском Союзе и преследующий и шельмующий тех людей, которые прославились и были кумирами именно в советские годы. Советская власть терпела Окуджаву, он был даже нужен ей как выразитель настроений интеллигенции. Той «прослойки», над которой было принято посмеиваться. Того поколения, точнее, тех поколений, которые могли километрами петь песни Окуджавы и для которых строки из его стихов были опознавательными знаками в системе «свой — чужой». Того слоя, который никогда не был единым и не стал единым сегодня — разругались ведь еще и по поводу тех самых 1990‑х, когда Окуджава занимал дистиллировано либерально-интеллигентскую политическую позицию. И в то же самое время выражая свой историософский пессимизм — ничего оптимистического он нам не оставил:
«Взяться за руки не я ли призывал вас, господа?
Отчего же вы не вслушались в слова мои, когда
Кто-то властный наши души друг от друга уводил?..
Чем же я вам не потрафил? Чем я вам не угодил?»
Зато о коллективной вине он рассуждал задолго до того, как споры по этому поводу стали общим местом. Впрочем, нет: Булат Шалвович и коллектив, Окуджава и общее мнение, общественный «трибунал» — это не про него. Он индивидуален, он чурался любой толпы, но более всего опасался той массовки телешоу, в которую превратилось сегодня общество. И ответственность Окуджава, по точному замечанию Дмитрия Быкова*, именно разделял, когда его индивидуальное решение состояло в присоединении к коллективной позиции (4 октября 1993 года он подписал «письмо сорока двух», поддержавших Бориса Ельцина в его противостоянии с парламентом):
«И с грустью озираю землю эту,
где злоба и пальба,
мне кажется, что русских вовсе нету,
а вместо них — толпа.
Я знаю этот мир не понаслышке:
я из него пророс,
и за его утраты и излишки
с меня сегодня спрос».
Это из предсмертной уже лирики, из стихотворения «Мне русские милы из давней прозы...» Отсюда цитировать и цитировать:
«Когда толпа внизу кричит и стонет,
что — гордый ум и честь?
Их мало так, что ничего не стоит
по пальцам перечесть.
Мне по сердцу их вера и терпенье,
неверие и раж...
Кто знал, что будет страшным пробужденье
и за окном пейзаж?»
Бедный, одинокий Булат Шалвович, черт догадал его родиться в России «с душою и с талантом», как писал любимый им Александр Сергеевич. Да еще родиться 9 мая, в День Победы. Военные оркестры заглушают его голос, голос разума. Он не в силах совладать с происходящим и потому делает так:
«Не сужу о вас с пристрастьем, не рыдаю, не ору,
Со спокойным вдохновеньем в руки тросточку беру
И на гордых тонких ножках семеню в святую даль.
Видно, все должно распасться. Распадайся же... А жаль».
Памятник Булату Окуджаве в Москве, в Плотниковом переулке, около Арбата
Но в утешение нам он оставил свою поэзию, свои песни, свою акварельную, кажущуюся сегодня несколько странной прозу про всяких людей из XIX века, а в назидание — антисталинские стихи и свою безжалостную книгу о семейной драме сталинских лет «Упраздненный театр», которая заканчивается безвыходными словами: «Ночью ее забрали...»
Оставил и надежду. И ту надежду, за которую его, иронически кривясь, ругали, из «Сентиментального марша», романтического шестидесятнического мира-мифа, построенного на ретро-мечте о хорошей революции: «Надежда, я вернусь тогда / Когда трубач отбой сыграет» (а нам этот отбой сегодня, казалось бы, уже сыграли). И ту, которая досталась нам от тех же шестидесятых, кажущихся теперь не воспоминанием о прошлом, а мечтой о будущем. Или уже ушли те поколения, которые знали это наизусть — про «надежды маленький оркестрик под управлением любви», его привет из 1963 года?
Булат Шалвович давно уже на гордых тонких ножках засеменил от нас в святую даль, оставив одних. Но и оставив надежду. И стихи, которые теперь оставшаяся интеллигенция, здесь и сейчас, на своих тревожных застольях произносит как тост:
«В земные страсти вовлеченный,
я знаю, что из тьмы на свет
однажды выйдет ангел черный
и крикнет, что спасенья нет.
Но простодушный и несмелый,
прекрасный, как благая весть,
идущий следом ангел белый
прошепчет, что надежда есть».
Что бы мы делали без Окуджавы?
А отменить его они не могут — не сносить же памятник на Арбате, в устье Плотникова переулка, мимо которого каждый день проходят тысячи людей. Равнодушная толпа невежд. Или все-таки небезнадежные индивидуальности? Видят ли они за его сутулой спиной белого ангела?
* Андрея Колесникова, Дмитрия Быкова Минюст РФ считает «иностранными агентами».
Фото: ТАСС / Александр Неменов